Неточные совпадения
Он едва успел выпростать ногу, как она
упала на один
бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия своей тонкою, потною шеей, она затрепыхалась
на земле у его ног, как подстреленная птица.
— Милочка! — сказал я почти вслух, круто поворачиваясь
на другой
бок. — Володя! ты
спишь?
Солдат
упал вниз лицом, повернулся
на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал
на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
Не торопясь отступала плотная масса рабочих, люди пятились, шли как-то
боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с
боков ее, бежали прочь,
падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились
на снег в позах безнадежно неподвижных.
— Уйдите, Самгин, — крикнула Варвара,
падая боком на постель.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись
на толпу, казаки подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в
бок лошади,
на голову его
упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий
на шкаф, пальто
на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку
на затылок, человек ревел басом...
Захар притворился, что не слышит, и стал было потихоньку выбираться
на кухню. Он уж отворил без скрипу дверь, да не
попал боком в одну половинку и плечом так задел за другую, что обе половинки распахнулись с грохотом.
Только индиец, растянувшись в лодке,
спит, подставляя под лучи то один, то другой
бок; закаленная кожа у него ярко лоснится, лучи скользят по ней, не проникая внутрь, да китайцы, с полуобритой головой, машут веслом или ворочают рулем, едучи
на барке по рейду, а не то так работают около европейских кораблей, постукивая молотком или таская кладь.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не
на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно
на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в
бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога и голова
падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых»
на помощь.
Конечно, всякий представлял, как она
упадет, как положит судно
на бок, пришибет сетки (то есть край корабля), как хлынут волны
на палубу: удастся ли обрубить скоро подветренные ванты, чтобы вдруг избавить судно от напора тяжести
на один
бок.
Да, это путешествие не похоже уже
на роскошное плавание
на фрегате:
спишь одетый,
на чемоданах; ремни врезались в
бока, кутаешься в пальто: стенки нашей каюты выстроены, как балаган; щели в палец; ветер сквозит и свищет — все а jour, а слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже.
— И знаете, ведь он там сам первый и
нападает на всех, он озлился за вас, они говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в
бок перочинным ножиком пырнул…
Вместе с нею
попали еще две небольшие рыбки: огуречник — род корюшки с темными пятнами по
бокам и
на спине (это было очень странно, потому что идет она вдоль берега моря и никогда не заходит в реки) и колюшка — обитательница заводей и слепых рукавов, вероятно снесенная к устью быстрым течением реки.
Ночью я плохо
спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с
боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя
спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Он хотел сказать что-то, но только зашипел и, шаря руками вверху, внизу, по
бокам, задыхаясь, с подгибавшимися коленками, перебрался из одного стойла в другое… в третье, почти доверху набитое сеном, толкнулся в одну стену, в другую,
упал, перекатился через голову, приподнялся и вдруг опрометью выбежал через полураскрытую дверь
на двор…
Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась
боком в кусты; он за ней
на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки
попал в седло; как исступленный, завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал.
Весь вечер молчал Дерсу. Встреча с тигром произвела
на него сильное впечатление. После ужина он тотчас же лег
спать, и я заметил, что он долго не мог уснуть, ворочался с
боку на бок и как будто разговаривал сам с собой.
Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести руками: спина и
бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были облиты кровью, под кроватью была кровь, войлок,
на котором он
спал, также в крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не
на полвершка...
Всю горькую чашу существования мастерового-ученика он выпил до дна,
на собственных
боках убеждаясь, что
попал в глухой мешок, из которого некуда выбраться, и что, стало быть, самое лучшее, что ему предстояло, — это притупить в себе всякую чувствительность, обтерпеться.
Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали
на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с
боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. И бывали случаи, что «фалатор»
падал с лошади. А то лошадь поскользнется и
упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Никто их не учил ездить, а прямо из деревни сажали
на коня — езжай! А у лошадей были нередко разбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой, и всегда измученные и недокормленные.
Я слышал, как он ударил ее, бросился в комнату и увидал, что мать,
упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в
бок.
Весь небольшой поток захватывается желобом, или колодою, то есть выдолбленною половинкою толстого дерева, которую плотно упирают в
бок горы; из колоды струя
падает прямо
на водяное колесо, и дело в шляпе: ни плотины, ни пруда, ни вешняка, ни кауза… а колотовка постукивает да мелет себе помаленьку и день и ночь.
Ноздрин
спал на левом
боку.
Рабочие сейчас же заваливались
спать, а Кишкин лежал, ворочался с
боку на бок и все думал.
Прелестные русые кудри вились и густыми локонами
падали на плечи, открывая только с
боков античную белую шею; по лицу проступал легкий пушок, обозначалась небольшая раздваивающаяся бородка, и над верхней губою вились тоненькие усики.
Он убил ее, и когда посмотрел
на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало
на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя
на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он
падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
Некоторые родники были очень сильны и вырывались из середины горы, другие били и кипели у ее подошвы, некоторые находились
на косогорах и были обделаны деревянными срубами с крышей; в срубы были вдолблены широкие липовые колоды, наполненные такой прозрачной водою, что казались пустыми; вода по всей колоде переливалась через край,
падая по
бокам стеклянною бахромой.
— Так,
упал с крыши прямо
на топор, что в руках у него был, — весь
бок себе разрубил!
Пел он до поры, пока в бутылке была водка, а потом валился
боком на лавку или опускал голову
на стол и так
спал до гудка.
Должно быть, она неосторожно как-нибудь повернулась и ступила
на свою больную, короткую ногу, — словом, она
упала всем
боком на кресло и, не будь этих кресел, полетела бы
на пол.
Балалайкина, наконец, привезли, и мы могли приступить к обеду. Жених и невеста, по обычаю, сели рядом, Глумов поместился подле невесты (он даже изумления не выказая, когда я ему сообщил о желании Фаинушки), я — подле жениха. Против нас сел злополучный меняло, имея по
бокам посаженых отцов. Прочие гости разместились как
попало, только Редедя отвел себе место
на самом конце стола и почти не сидел, а стоял и, распростерши руки, командовал армией менял, прислуживавших за столом.
Михеич несколько раз
на него перекрестился, потом погасил лучину, влез
на полати, растянулся, покряхтел и заснул богатырским сном. Он
спал довольно сладко, когда внезапный удар кулаком в
бок свалил его с полатей.
Ночью она ворочалась с
боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи —
спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило
на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
Невоздержный, злой, он врывался в острог даже иногда по ночам, а если замечал, что арестант
спит на левом
боку или навзничь, то наутро его наказывал: «
Спи, дескать,
на правом
боку, как я приказал».
Шишлин свалился
на бок там, где сидел. Фома лег
на измятой соломе рядом со мною. Слобода
спала, издали доносился свист паровозов, тяжелый гул чугунных колес, звон буферов. В сарае разноголосо храпели. Мне было неловко — я ждал каких-то разговоров, а — ничего нет…
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в облаках, то серебряным веером
падают в овраг ко мне.
На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый
бок оврага темен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в желтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
Мы пришли в один из дешевеньких домов «развеселого Кунавина села», нас встретила вороватая старушка. Осип пошептался с нею, и она провела нас в пустую маленькую комнату, темную и грязную, как стойло.
На койке
спала, разметавшись, большая толстая женщина; старуха толкнула ее кулаком в
бок и сказала...
Проснулся он внезапно, точно кто толкнул его в
бок, вскочил и, не отдавая себе отчета, куда и зачем, пошел опять по дороге. Море совсем угасло,
на берегу никого не было, дорога тоже была пуста. Коттеджи
спали, освещаемые месяцем сверху,
спали также высокие незнакомые деревья с густою, тяжелою зеленью,
спало недопаханное квадратное поле, огороженное проволокой,
спала прямая дорога, белевшая и искрившаяся бледною полоской…
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров висел
на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым
упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в
бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его
спать с собой рядом, под шубой,
на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место
на боку, где остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к деду.
Посулов ударил его снизу вверх в правый
бок, в печень, — задохнувшись, он
упал на колени, но тотчас вскочил, открыв рот, бросился куда-то и очутился
на стуле, прижатый Никоном.
—
Спи! — рычит старый муж и, перекрестивши рот, перевертывается
на другой
бок.
Степан Михайлович был загадочный человек: после такого сильного словесного приступа следовало бы ожидать толчка калиновым подожком (всегда у постели его стоявшим) в
бок спящего или пинка ногой, даже приветствия стулом; но дедушка рассмеялся, просыпаясь, и
на весь день
попал в добрый стих, как говорится.
Разыскав гостиницу, куда меня пригласил Кук, я был проведен к нему, застав его в постели. При шуме Кук открыл глаза, но они снова закрылись. Он опять открыл их. Но все равно он
спал. По крайнему усилию этих спящих, тупо открытых глаз я видел, что он силится сказать нечто любезное. Усталость, надо быть, была велика. Обессилев, Кук вздохнул, пролепетал, узнав меня: «Устраивайтесь», — и с треском завалился
на другой
бок.
Крошечный крючок она проглотила, но шелковинка в самом зеве захлестнулась за костяную оконечность верхней губы, отчего не
попала на зубы; рыба вытаскивалась
боком и казалась вдвое тяжеле.
Крупные караси — я разумею карасей около двух фунтов, —
попав на удочку, довольно бойко бросаются в сторону, вертя и головой и всем телом и виляя хвостом; я предполагаю, что у самых больших карасей этот маневр может быть опасен, и потому надобно стараться сейчас повернуть карася в сторону, не давая натянуть лесы; карась скоро утомляется и всплывает наверх
боком, как лещ.
И так много лет набивала она бездонную, неустанно жевавшую
пасть, он пожирал плоды ее трудов, ее кровь и жизнь, голова его росла и становилась всё более страшной, похожая
на шар, готовый оторваться от бессильной, тонкой шеи и улететь, задевая за углы домов, лениво покачиваясь с
боку на бок.
Он долго отказывался под разными предлогами, наконец уступил и пошел с ним и сестрой, а когда они двое взошли
на верхний ярус лесов, то
упали оттуда — жених прямо
на землю, в творило с известью, а брат зацепился платьем за леса, повис в воздухе и был снят каменщиками. Он только вывихнул ногу и руку, разбил лицо, а жених переломил позвоночник и распорол
бок.
Он лёг
спать не у себя в каморке, а в трактире, под столом,
на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы.
На стойке горела лампа, освещая
бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий
на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него
на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит
на дядю...
— Сон я потерял… бывало, дрыхну — хоть кожу с меня сдери, не услышу! А теперь ворочаюсь, ворочаюсь с
боку на бок, едва под утро засну… Сердце бьется неровно, то как загнанное, часто так — тук-тук-тук… а то вдруг замрет, — кажись, вот сейчас оторвется да и
упадет куда-то, в недра самые… Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей!..